— Почему вы решили, что я играю? — спросил он.

— Но ведь это так?

Она произнесла эти слова почти утвердительно и слегка повернула голову.

— Не вертитесь, — сказал он ей как маленькому ребенку и добавил:

— Да, вы угадали. Я играю на арфе.

— Вот как? Не ожидала. Думала, скорее на лютне или на лире.

— Можете повернуть обратно голову, мадам. Я почти закончил. — И потом с каким-то застенчивым смешком:

— Это от присутствия во мне валлийской крови… — Смех сделался немного громче и насмешливее, когда он присовокупил:

— Могу даже петь сносным тенором.

— Но у вас французское имя, и хозяйка называла вас «шевалье». Это ведь французский рыцарский титул?

Она поняла, откуда в его голосе эта напевная интонация — из Уэльса… Но почему опять так больно? Что он еще делает?

Она негромко вскрикнула.

— Все, все, — сказал он, отнимая горячее полотенце от раны и успокаивающим жестом кладя руку ей на голову. — Не так плохо, как могло быть. Но шрам, возможно, останется. А сейчас мы смажем рану.

Он выжал полотенце в миску, где вода была уже розовая от крови, и подошел к корзинке со снадобьями.

— Вы спрашиваете о моем происхождении, мадам, — продолжал он. — Так вот, мой отец был французом, мать родом из Уэльса. Юношеские годы я провел во Франции, по большей части при королевском дворе, где служил отец. А по-английски говорю с материнским акцентом.

— Мне он нравится, — сказала Пен и поморщилась, потому что Оуэн начал смазывать рану мазью из лесного ореха.

— Спасибо на добром слове, мадам. — Он впервые рассмеялся, и ей понравился его смех.

Она совсем запуталась и не понимала, чего в нем больше — приятного и утешительного, как этот бальзам, что он кладет па рапу, или опасного и подозрительного.

Словно желая ответить на ее безмолвный вопрос, он вдруг проговорил равнодушно-безразличным тоном:

— Что же вы все-таки искали там, в библиотеке, мадам?

Она вздернула подбородок.

— Почему вы считаете, будто я что-то искала?

— Потому что у меня есть глаза и я способен осмыслить то, что вижу, и сделать кое-какие выводы… Осторожно, сейчас я перевяжу рану, потом ваш лекарь решит, нужно ли накладывать швы.

Он смазал рану мазью из другой банки и начал осторожно перевязывать шею мягкой тканью.

— Вы были замужем за графом Брайанстоном, если не ошибаюсь? — спросил он вежливо-равнодушно.

Это не так сложно узнать, подумала она с насмешкой, тут нечего осмысливать, как он только что выразился.

— Да, — согласилась она.

— Быть может, вы искали какую-то вещь, дорогую для вас и принадлежавшую вашему мужу? — предположил он и повернулся к двери, в которую как раз входил Седрик с подносом. — Молодчина, поставь на полку и можешь отправляться в постель. Мы не двинемся отсюда до утра.

— Но мне нужно домой! — воскликнула Пен.

— Отдохните немного, а когда рассветет, я сопровожу вас до дома. — Он подал ей оловянную кружку с горячим напитком. — Пейте, это окончательно успокоит боль и предохранит от лихорадки.

— Спасибо.

Она не смогла отказаться от ароматной жидкости и пила с наслаждением, почти забыв о желании немедленно продолжить путь.

— Не вижу никакого смысла, — заметил Оуэн, опускаясь на один табурет и подставляя себе под ноги второй, — отправляться куда бы то ни было в этот предутренний холодный час, когда можно провести время, спокойно попивая приятный напиток у жаркого очага.

Она ничего не ответила, так как ее губы втягивали напиток, и Оуэн заговорил опять:

— Ваш муж умер три года назад, верно? Он чем-то болел? Голос был вежливый, участливый, и она не могла не ответить.

— Это случилось внезапно. Он был вполне здоров, и вдруг… Вообще он никогда не отличался богатырским здоровьем… Таким, как у его брата. — Ее тон не скрывал явной неприязни. — У Майлза всегда были здоровое тело и слабые мозги. У Филиппа наоборот.

Она замолчала, но Оуэн ничего не говорил, как бы призывая ее продолжать. И она снова заговорила:

— Да, той осенью он чувствовал себя вполне прилично. Лучше, чем все последнее время. И был так счастлив, что у нас будет ребенок… Так радовался…

Ее голос прервался, она снова сделала несколько маленьких глотков из кружки.

Оуэн терпеливо выжидал, его внимательный любезный взгляд не выдавал истинных мыслей. А думал он сейчас о том, что, кажется, нащупал тропку, нашел ключ к установлению более тесных отношений. Ни лесть, ни проявление пылких чувств не принесут ему желаемого результата: эту женщину на подобные уловки не возьмешь. Победу можно обрести, только завоевав ее дружбу и доверие. Лишь тогда она раскроется сама и раскроет ему или поможет раскрыть секреты, которые знает или к которым близка. Она человек, наделенный глубокими чувствами, это несомненно, и очевидно также, что ее что-то гложет или просто печалит, а может, злит — именно это ему необходимо узнать, прежде чем начать действовать по настоящему. Что ж, тем интереснее…

— И кто же у вас родился? — тихо спросил он.

Пен отвела глаза от огня, и Оуэн внутренне вздрогнул — такая ярость полыхнула в ее взгляде. На мгновение ему почудилось, что она безумна.

— У меня был сын, — произнесла она, отвернувшись к камину. — Он родился через шесть месяцев после смерти Филиппа… А он… Вы спрашивали о Филиппе. Он так ждал рождения ребенка, так бодро себя чувствовал… И вдруг… Или я уже говорила об этом?.. Вдруг заболел и через три дня умер. Никто не мог помочь…

Голос ее утратил горячность, на смену пришла горечь. Пен снова повернула голову к Оуэну, он увидел, как побледнело ее лицо — стало цвета повязки на шее. В огромных глазах стояли слезы.

Следующие слова она произнесла медленно и отчетливо, как будто с трудом читала по бумажке:

— А потом мне сказали, что мой ребенок… мой сын умер… Что он был мертв до рождения. Но я слышала… слышала его крик. Понимаете?

Теперь она не отрываясь смотрела на Оуэна, опять с яростью, с вызовом, словно заранее подозревая, что он не поверит ей, и продолжала говорить.

— Никто не хотел верить мне. Никто. Но я знаю, он родился живым… мой сын… А они… они не захотели показать мне его… Словно его и не было… Словно я не носила его восемь месяцев в своем чреве…

Оуэна помимо воли захватил этот взрыв чувств. Он убрал ноги с табурета, обеими руками ухватил кружку с остывающим напитком и, положив локти на колени, наклонился к Пен, всматриваясь в ее лицо, вслушиваясь в слова. Да, перед ним не слабое, безвольное существо, а женщина сильных страстей и, по-видимому, недюжинного ума… Итак, вперед, Оуэн!

— И что же вы хотели найти в библиотеке дома Брайанстонов? — спросил он, не сводя с нее взгляда.

— Не знаю, — сразу ответила она. И, помолчав, прибавила:

— Что-нибудь… что-то… что помогло бы узнать, что же действительно произошло в ту ночь, когда родился мой ребенок. — Она приподняла с пояса кошелек, щелкнула золотой застежкой. — Вот… раз уж вы спросили… Я вырвала этот лист из книги записи расходов на тот день. Тут имена и суммы. Подумала, что смогу найти кого-то, у кого узнаю… Какую-нибудь повитуху…

Она уже держала в руке листок с именами, и было видно, ей хочется говорить, рассказывать, делиться наболевшим.

— ..До самого конца… я говорю о родах… я находилась в полусознании. Ох как было больно и трудно… Почему-то это случилось почти на месяц раньше срока. Не знаю почему… Но так бывает… — Она содрогнулась, переживая вновь те давние мучения. — Он родился до того, как моя мать успела приехать из Дербишира. Возле меня были только свекровь и несколько женщин, которых та наняла. Мне незнакомых…

Оуэн слушал молча. Ей нравилось его молчание, участливый внимательный взгляд.

— ..Конечно, все уверяли, что я не могла слышать голос ребенка. Что на меня повлияло мое состояние, затуманило мозг… Уверяли в один голос: он родился мертвым. Но я же слышала! Слышала! Вы мне верите?

Оуэн медленно наклонил голову. Его голос был полон сочувствия, когда он проговорил: